Впервые слово «щепетильность» я услышала… лет в пять, наверное. Или чуть раньше.
Тогда же я поняла, что с ней ничего не поделаешь, если уж она есть, то с ней приходится мириться.

Было это так…

Однажды родители поймали меня за поеданием припрятанных к празднику в укромном месте конфет.
Сначала они меня, разумеется, наказали.
Перво-наперво - отняли конфеты.
Потом, хлопнули по попе и поставили в угол.
Родители искренне полагали, что это испортит мне в будущем аппетит.
Но я твердо знала, что не испортит.

Поэтому, когда меня выпустили из угла и поманили пальцем «поговорить», я подошла с твердым намерением не сдаваться.
Прощения попросить – пожалуйста. Обещать что-нибудь – ни за что. Потом будет считаться, что я наврала. А я врать не хотела.
Но родители о моих принципах еще ничего не знали, поэтому диалог случился такой:

- Ну, что, Яшенька? Ты ведь поняла, что конфеты без спроса брать нельзя?
- Да.
- Хорошо. Молодец. Тогда попроси  прощения и иди играть.
- Простите, пожалуйста.
- Конечно. Мы уже простили. Теперь обещай больше никогда не лазить в буфет за конфетами без спросу…
Молчание.
- Яночка, ты же поняла, что это нехорошо?
Киваю.
- Ну, значит, надо просто пообещать, что никогда больше не будешь так делать. И все.

Ничего себе – и все, думаю. Стиснула зубы – никогда я такой глупости не скажу.

- Яночка… - мама, помнится, начала терять терпение. – Я не понимаю, почему ты молчишь! Скажи – я больше не буду и гуляй-вася.
…
Тут маме решил помочь папа… (бабка- за дедку, дедка – за репку…)
- Ян, ну, что ты? – заглядывает в глаза. – Посмотри на меня.
Смотрю.
- Ты же не хочешь, чтоб тебя ставили в угол?
Повертела головой из стороны в сторону.
- Ну, вот, - облегченно. – Тебе же и так конфеты бабушка дает?
Киваю, - конечно, дает. Но мало, думаю…
Папа между тем победно улыбается:
- Ну, так скажи мне, зачем тебе таскать из буфета конфеты без спроса? Правильно?
Киваю, правильно… наверное.
- Тогда скажи «я больше не буду» и иди, играй.
Молчу.

В общем, сколько это продолжалось – не скажу. Довольно долго.
Когда мама с папой стали выходить из себя, я поняла, что надо искать какой-то компромисс.
Поэтому, когда с меня в очередной раз потребовали «честное слово», я сказала:
- Хорошо. Я больше не буду… - родители облегченно вздохнули…
но тут я добавила:
- … какое-то время.
 
Издевательства над ребенком…
(или родителями? тут трудно объективно судить))))
… прекратила бабушка.

Она положила руку мне на голову:
- Ребенок просто щепетилен, - сказала она. – Придется смириться.

С тех пор с любыми проявлениями щепетильности я мирюсь достаточно легко.
А вот с ее отсутствием… ммм…

В детстве самой большой, самой вожделенной тайной для меня был бабушкин шкаф.
Тайна эта, хоть и приоткрывалась мне постепенно, но казалась непознаваемой, а оттого еще более притягательной. 

Довольно долго жили мы впятером с бабушкой, родителями и сестрой в однокомнатной квартире.
Комната была небольшой, места в ней едва хватало для стола и кроватей. Так что все «лишнее» было глубоко запрятано в огромный шкаф в прихожей.
Прихожая тоже была, мягко говоря, невелика.
В воспитательных целях, случалось, меня ставили в прихожей «в угол».

Должна признать, я совсем против этого способа воспитания не возражала.
 
Когда, выговорив мне про «вести себя хорошо» и «слушаться», родители возвращались к своим занятиям, я тихонько выползала из угла, открывала тяжелые дубовые створки и углублялась в таинственный мир «бабушкиного шкафа».
 
Доставала ее альбомы с рисунками, пастельные карандаши, разворачивала холсты, раскладывала по полу шитье, вынимала из коробки всевозможные приспособления для изготовления цветов – все то, до чего могла или успевала добраться.
И, сидя у шкафа на коврике, перебирала, перекладывала с места на место, всматривалась и мечтала.

Потом, конечно, родители спохватывались, шли проведать, чем там занимается их дочь, насколько она осознала и раскаялась.
И… обнаруживали меня совершенно счастливой в окружении всех этих «бабушкиных мелочей».

Потом содержимое «бабушкиного шкафа» переехало в большую, светлую трехкомнатную.
И мы с бабушкой по-прежнему время от времени перебирали, читали, рассматривали.
Она рассказывала связанные с каждой вещью истории, я слушала.

*   *   *

С тех пор многое изменилось.
Бабушка умерла. Я выросла.
Мы уехали из нашего города.
Уехали не по своей воле и совсем не так, как могли бы и, возможно, хотели.
Уезжали от войны, отправляли в никуда собранный наспех контейнер.
Что-то дошло в это самое никуда, что-то нет.
 
Уже в этой «эвакуации вещей» исчезло многое из того, что было мне дорого.
Потом долго, очень долго, много лет, все дошедшие до России вещи стояли в сыром подвале старого институтского общежития.
Ставить мебель было некуда.
Даже немецкое пианино, гордость моя и моих родителей, тоже стояло там, вместе со шкафами, креслами, коробками.
Все это регулярно затапливалось водой, намокало, высыхало, плесневело.
Наверху, в комнате, в которой мы теперь жили, опять хватало места только для кроватей и дивана.
Детскую кроватку моего сына на день вешали на стену.
Иначе негде было ходить.

К чему я это все?
К тому, что, конечно, тогда было не до бабушкиных вещей.
Что могли, что сумели – сохранили.
Остальное оплакали и выбросили.

*   *   *

И вот то, что сохранили, и стало моей Родиной.
Да, вот как-то так,
хоть и звучит это очень громко и напыщенно.
Ничего другого у меня не осталось.
Ни того дома, где родилась, ни того, где росла.
Ни моей школы, ни моей улицы, ни моего города.
Ни моей страны.
Осталось только вот это – старые фотографии, рисунки, книги. И память.

Поэтому, когда теперь «головы из телевизора»  начинают говорить о патриотизме и сетовать на его отсутствие у населения, я теряю чувство юмора.

Страна, которая отняла Родину у большей части своих граждан, не имеет права говорить о патриотизме. Тем более – его требовать.
Она может только постепенно его заново заслуживать – так же, как люди, изо дня в день, от поступка к поступку, от рождения до смерти, заслуживают доверие, уважение, любовь.

*   *   *

Когда-то, уже очень давно, мой ребенок после какого-то очередного политического катаклизма и громких воплей по «ящику» многочисленных политиков, произнес тихо, но очень внятно:
- Если б ты знала, ма, как я хотел бы уважать свою страну.

Ему было тогда лет десять. Может, одиннадцать. Не помню точно.
Помню только, как вскипели на коже мурашки.

Подумала тогда, сохранить бы в людях хотя бы это желание.
И сегодня думаю.